Спеши в Харьков

«Это были глухие годы…»  (З. Гиппиус, из воспоминаний)

«Положение России тяжко и, по-видимому, безысходно. Полная неразрешимых противоречий как в просвещении, так и в государственных делах, Россия остается сама с собою перед фактом духовного упадка и экономического разорения народа. Пугающая нагота этого факта, общая беспомощность перед ним еще увеличиваются тем, что помощи ждать, по-видимому, неоткуда… Всеобщая историческая гибель открывается ныне с возрастающей и грозной ясностью» (Из речи В. Тернавцева, 1901 г.)

Светало… В густом сумраке комнаты обозначились контуры предметов. За окном открывалась панорама еще спящего города. В бесконечной глубине медленно гасли мигающие лампады звезд. Край неба уже тронул нежный румянец. На сером небосводе, как на старом запыленном холсте, проступала вечная живопись. Казалось, невидимый мастер наносил первые уверенные мазки, покрывал тусклый фон полупрозрачными светлыми красками, прорисовывал дали…

Расцветал и преображался древний занавес, скрывающий неведомое. Из таинственной глубины медленно и страшно поднимался кривой, как турецкий ягаган, как неотвратимое знамение, как топор палача, кровавый лоскут солнца – безжалостное божество, пылающая рана…Как угли в потухшем костре, загорались в тумане далекие шпили и купола. Нарастающая музыка красок преобразила величественную картину большого города.

Последним мощным аккордом в этой грозной симфонии вспыхнул и запылал купол святого Исаакия.

Петербург просыпался. Наступал новый день – понедельник 7 мая 1901 года.

***

Алексей Кириллович оделся, непослушными пальцами пытаясь справиться с запонками. В голове стоял тяжелый туман, в висках стучало, мрачная предрешенность окутала его, сковала волю.

Бессонная ночь не принесла облегчения, не дала ответа на мучивший его вопрос, а грядущий день не обещал перемен, нес новые страдании. Первые лучи, проникая в полумрак комнаты, мучительно обжигали сознание, причиняли боль. Он уже не мог это видеть, понимая, что не отступит, и на этот последний, трудный шаг сил у него еще хватит. Он пытался понять, в чем же его вина, почему все благие помыслы и дела так безжалостно обрываются. Ответа не было, иначе он прожить жизнь не мог и не хотел. Значит, такова судьба.

Под утро, провалившись куда- то в пустоту, увидел залитый солнцем склон, утопающий в зелени дом на Екатеринославщине. Как хорошо же было тогда вдвоем. Он еще только мечтал о больших делах, показывая местным крестьянам, как рыть неглубокие шихты, а Христина обучала деревенских ребятишек грамоте. Кто мог предвидеть такой конец.

Видение исчезло, оставив в воздухе горький запах полыни, и снова темнота, а у постели вся его семья: жена, дети, застывшие, как на старой фотографии, с которой он никогда не расставался, и сам он среди этой молчаливой группы, с дочуркой да руках смотрит на себя, измученного, подавленного, постаревшего. И вот уже не он, а дивный, ангел с серебряными крыльями, которые рассылаются брызгами звезд, манит, зовет его с собой и тает, исчезает в ажурной раме окна. И так велико желание уйти в эту немую пустоту, подчиниться, избавиться от бесконечных мук, вырваться из лабиринта, из этого тупика, куда его привела дорога жизни и откуда нет выхода.

Вы, конечно, понимаете, что все это живописное обрамление «сухой» даты смерти Алексея Кирилловича «шито белыми нитками». Как же может быть иначе, если об этом так мало известно. Со временем, наверное, откроются новые факты, если их удастся разыскать в архивах, и тогда это обрастет реальной плотью, но никогда мы уже не узнаем, о чем он думал тогда. А пока остается лишь гадать, иначе трудно приблизиться к тем трагическим событиям, попытаться их понять.

Знал бы Алексей Кириллович о том, что так заинтересует потомков, оставил бы подробный отчет. Но не до этого ему было, да и не надеялся видно, что о нем вообще вспомнят. Его дочь Христина писала через два года после смерти отца: «Мати залишилась без людини, що дала їй спроможність присвятити цілком усе життя с шкільній діяльності. Тато частенько казав їй: «Твоя праця ідеалістична й велика, роби так завжди, а моя проза життьова…» І він гірко усміхався, гадаючи, що після його смерті ніхто не пошанує й не зрозуміє його життя…»

Но прошло время, и вернулся из небытия основатель нашего города. Не будем особенно умиляться, возвращением своим Алчевский во многом обязан очередной конъюнктуре, новой моде на промышленников и банкиров. Но не должно это лечь пятном на его имя, на самом деле достойное памяти. самом деле достойное памяти.

Выходя из комнаты, в тумане зеркала Алексей Кириллович увидел свое лицо, неузнаваемое и чужое от пережитого в эти дни. В полумраке выделялись провалы глазниц, как на старых иконах, навевая мрачные фантазии. Он отогнал ненужные мысли, вспомнил последнюю встречу с Витте, как наотрез отказанное ради собственного выживания ужесточить эксплуатацию рабочих. Не смог, не захотел перечеркнуть свои идеалы, остался верен себе, но дорогой ценой. И теперь он должен ехать в Харьков, потеряв последнюю надежду на финансовую поддержку, на государственный заказ или на какую-то возможность выйти из тяжелого положения. Он понимал, что это конец, крах, и не только для него. Десятки, сотни людей стояли за делом, которое он возглавлял, – мелкие вкладчики, акционеры, служащие, рабочие и их семьи… Его крушение станет и их трагедией. Он не сможет подняться и начать все сначала, на это уже нет сил. Практически ему уже давно ничего не принадлежало. Те три миллиона в акциях, которые еще оставались, обесценивались с каждым днем. И полное банкротство было всего лишь вопросом времени. Он знал, что сделал все возможное. Ему не в чем было себя упрекнуть, но от этого было не легче.

Когда пытаешься представить эти события, почти вековой давности, «спотыкаешься на каждом шагу. Вопросы, как подводные рифы, подстерегают в самых неожиданных местах, не дают двинуться вперед. Даже незначительные, они становятся неразрешимой преградой. Неизвестно, где остановился Алчевский в Петербурге, что делал с 4 по 7 мая, после последнего отказа Витте, что пытался предпринять и, наконец, чем объяснить фразу из предсмертного письма А. Л. Гродецкому: «Как мне тяжело, что для того, чтобы умереть, я должен был обмануть вас и Гриця». Что же это за ложь, которая мучает его? Можно предположить, что он придумал какой-либо повод, чтобы остаться одному, опасаясь, что ему помешают совершить задуманное. Например, «вспомнил» о важной встрече, обещая ждать сына Григория на вокзале. Искать бы его стали на старом Николаевском вокзале, откуда можно попасть в Харьков, а не на Варшавском, хорошо знакомом ему по поездкам и Царское Село. Но какой нравственной чистоты должен быть человек, который переживает перед смертью по такому «пустяку». А если он оказался там не случайно и это был последний крик о помощи, попытка ценой жизни спасти тех, кто за ним стоял, бросить под ноги царю свое истерзаннное тело, ведь умереть тихо и незаметно он мог и в гостиничном номере. Согласитесь, способ, который выбрал Алексей Кириллович не из приятных, существуют и более гуманные. Может быть, здесь «загадка» Царско -Сельского вокзала.

По понять это трудно, не делая «поправок» на время. Для дореволюционной России, с ее нравами и настроениями, такой уход из жизни не был редкостью. Множество примеров тому разочарование, несчастная любовь, семейные драмы… Вспомним хрестоматийный образ Анны Карениной. А вот и совсем похожий случай, о нем пишет юрист М. Н. Гернет в книге «Смертная казнь». Он ссылается на заметку в одной из старых газет:

«На Петербургской станции финляндской железной дороги покончил с собой, бросившись под отходящий поезд, 50-летний священник Таврической епархии о. Александр Пономарев. Он положил свою седую бороду на рельсы, и колеса паровоза ее отрезали. Старик приехал в Санкт-Петербург хлопотать о смягчении смертных приговоров Екатеринославского суда. Потрясенный отклонением ходатайства, он покончил с собой…».

Как и в «Анне Карениной», старик положил голову на рельсы. Кажется, ненужные подробности, но гордый нрав Алчевского не мог позволить себе умереть таким образом. Он не склонился, даже поверженный, принял смерть, глядя ей в глаза. Может быть, для него эта грохочущая громадина, этот символ минувшего века, был достойным противником. Как вспоминает его внучка Вера Алчевская-Щербакова, он «кинулся» под поезд. Алексей Кириллович знал, чем закончится этот неравный «поединок»… И когда в кулуарах городской власти я слышу: «А нужен ли памятник самоубийце, их даже не хоронили на кладбище по христианским обычаям», хочу напомнить – хоронили. Алексей Кириллович был погребен на старом Харьковском кладбище. Так и лежат его останки под ногами прохожих, лужайками и аллеями устроенного на этом месте молодежного парка. В 70-е годы, когда уничтожали кладбище, промышленники и банкиры были не в чести и о нем никто не вспомнил, просто забыли. Но это место еще можно разыскать. Сохранились и фотографии похорон. Думаю, что современникам Алчевского христианские обычаи были известны не хуже нас.

Смерть его была не только трагической, но и мучительной. Не знаю, нужно ли об этом писать, но думаю, что иначе трудно понять весь ужас постигшего его несчастья.

Глядя на эту фотографию, мы можем представить, как выглядел А. К. Алчевский в последние годы жизни. Такое лицо трудно забыть и невозможно отвести глаз от его твердого, проникающего взгляда. Это лицо человека не случайного в своем деле, крепко стоящего на ногах. Оно отражение целой эпохи, ее осколок. Это глыба, клокочущий вулкан, сгусток мощной энергии, которая бьется и пульсирует в этой мертвой фотографии, далекое эхо навсегда ушедшего времени, обломок старого мира… Такие лица шлифуются годами, как прибрежные камни, принимая удары, судьбы, как редкие алмазы, чтобы стать гордостью отечества. Это лицо полное внутреннего достоинства, а не пошлого мещанского чванства – книга, которую нам до конца уже не прочесть и не понять. Он смотрит на нас с недосягаемой высоты, и вряд ли кто сегодня может вести на равных этот немой диалог. Только теперь понимаешь слова Вандевиля: «Гигант пал».

Если намерение городских властей достаточно серьезно, и мы на самом деле увидим памятник Алчевскому, хотелось, чтобы эта фотография помогла его авторам, и город не украсил очередной каменный истукан в духе уходящей эпохи. Этот снимок сделан с большого портрета А. К. Алчевского, который хранится в семье Бекетовых в Харькове. Вместе с семейной фотографией Алчевских передал нам его Федор Семенович Рофе – Бекетов – правнук Алексея Кирилловича.

Искренне благодарю его оказанную помощь.

Алексей Кириллович не погиб тогда под колесами поезда. Ему отрезало ноги, и он скончался через несколько часов в одной из петербургских больниц.

Говорят, что машинист паровоза узнал Алчевского, ведь он был человеком известным, пытался остановить поезд, но безуспешно… В то майское утро, готовый к самому худшему, Алексей Кириллович об этом еще не знал.

***

С вечера прошел дождь, блики от фонарей тускло мерцали на мокром граните. Нa улицах было одиноко и пустынно. Он шел, не зная куда, не замечая редких прохожих. Ноги привели его на Дворцовую площадь. Где-то здесь решалась его судьба. Унылой казармой простиралась перед ним громада Зимнего. Часовой у колонны проводил его скучающим взглядом. Высоко в небе ангел нес большой тяжелый крест…

На углу Невского он окликнул извозчика. У трактира несколько бородачей грелись кипятком из бочки, их специально ставили в таких местах как бесплатное угощение для извозчиков и бедняков. Лошади понуро ожидали седоков.

Он отметил это как-то не задумываясь, скорее по привычке замечать все, что могло пригодиться.

Извозчик был уже на облучке в черном кожаном цилиндре и подбитом ватой армяке. Приказа ехать на Варшавский, он тут же забыл обо всем, ушел в свои мысли, которые не находили покоя в его воспаленном мозгу. Но уйти от них, от самого себя было невозможно. Под мерный цокот копыт вспомнил далекое детство. Выплыла из памяти забытая картина – степь, медленно покачиваются волы, впереди на возах кто-то невидимый тянет заунывную песню, бесконечную, как этот чумацкий шлях. Дед жесткой, тяжелой рукой гладит его голову и все говорит, говорит… О том, какая богатая, щедрая земля, какие просторы, края не видно и сокровища лежат прямо под ногами, только взять их некому. Не родился видно еще тот человек, кто покорил бы эту землю, заставил бы ее служить людям. Гнет спину каждый на своем клочке, но разве так много сделаешь, размах нужен…

Дед посасывал старинную казацкую люльку, вглядывался в розовеющую даль, а ему рисовались картины одна прекрасней другой. Вот он, словно сказочный богатырь, проносится над этой дикой степью, и там, где проскакал его конь, все преображается, цветут сады, стоят большие и красивые дома и кругом счастливые лица.

Он не замечал, как проезжали дворцы, доходные дома, мосты, церкви. Сверкали витрины магазинов, модных салонов, ресторанов, аптек. Аршинными буквами пестрели вывески удачливых фабрикантов и преуспевающих иностранцев. Рекламировали коньяки Шустова и граммофоны, лучшие в мире машинки «Зингер» и шоколад Жоржа Бормана, велосипеды и экипажи. Надоедливая реклама, как плесень, покрывала дома, «съедала» и барокко и рококо. Возле Гостиного двора несмотря на ранний час было уже многолюдно. Прямо на улице шла торговля сладостями, игрушками, воздушными шарами. Проехали разъезд однопутной петербургской конки. На Аничковом мосту он увидел большую, полутораметровую кружку для сбора пожертвований, а рядом у набережной Фонтанки на двух баржах электростанцию — одно из чудес наступающего века.

***

Все эти мелочи Петербургского быта помог нам представить художник Василий Андреевич Меньшиков. Его многолетний труд – 15-ти метровая панорама Невского проспекта изображает город на Неве начала века. По счастливой для нас случайности он по старым документам и фотографиям воссоздал панораму Невского года своего рождения – 1901-го. До него только крепостной художник Садовников совершил такой труд, но у него столица на Неве еще пушкинского времени. А здесь 1901 год – Петербург Алчевского. Можно ли рассчитывать на большую удачу. Теперь мы знаем, что мог видеть Алексей Кириллович в то утро.

***

Извозчик лихо подъехал к зданию вокзала. Пролетка остановилась прямо у высоких ступенек. Он покосился на седока, оценивая, много ли заплатит. По виду барин «сурьезный», такой и двугривенный не пожалеет, а гляди и целковый накинет. Алексей Кириллович полез за мелочью, но вспомнив о чем-то, вынул хрустящую бумажку и не глядя сунул в руку опешившему бородачу. Не сказал, выдавил из себя: «Помяни раба божьего Алексея», и уже уходя, глядя куда-то мимо мутными невидящими глазами, так что и не расслышать вовсе, уже себе самому, одними пересохшими губами: «Невинно убиенному…» И ушел, растворился в пестрой вокзальной толпе.

Извозчик испуганно перекрестился, глядя на ассигнацию, и, стегнув лошадь, погнал ее от опасного места.

***

Дальше нам будет трудно следовать за Алексеем Кирилловичем, лучше оставить его одного в эти тяжкие минуты. Нет свидетельств и нет свидетелей, можно лишь пытаться пройти сквозь время, смешаться с толпой отъезжающих дачников, увидеть у входа в вокзал это мертвенно-бледное лицо.

Все это можно представить, но уже нельзя удержать от этого рокового шага в вечность, в бессмертие, под тяжелые жернова колес.

Вот он проходит по перрону и смотрит на дымок паровоза, который отсчитывает последние минуты его жизни. Его узнают, кто-то поворачивается, жандарм почтительно кланяется, останавливается разносчик газет, на углу скучает продавец цветов. Пока ничто не нарушает привычную суматоху.

Он входит в здание вокзала и здесь за столиком, у окна, в зале ожидания первого класса пишет уже известное нам письмо служащему Земельного банка А.Л. Гродецкому:

Варшавский вокзал

7 мая

Дорогой, добрейший Антонин Людвигович!

Как ужасно я кончаю! Простите, простите все!..

Если Христина Даниловна останется в живых, помогите ей, чем можете. Как мне тяжело, что для того, чтобы умереть, я должен был обмануть и Вас, и Гриця. Помогите бедному Грицю поскорее выехать в Харьков! Как велико несчастье!.. Сколько людей я погубил, не исключая и собственных детей!.. Такова судьба!

А. К.

Алексей Кириллович отложил письмо. Это было последнее, что он мог сделать для тех, кого знал. С этой минуты счеты с жизнью были покончены, время пошло вспять. Но осталось самое трудное, без него он не мог уйти из этого мира. Сдерживая волнение, он взял чистый лист бумаги, обмакнул перо в густые чернила, и с трудом различая белый прямоугольник в застилающем глаза тумане, твердой еще рукой вывел первые короткие строчки:

Варшавский вокзал

7 мая 1901

Дорогой мой сын, дорогой мой Гриць!

(продолжение следует)

Белов Ю. Спеши в Харьков / Ю. Белов // Огни. – 1994. – 29 марта. – С. 2-3.