Когда наступает сентябрь
Мама и дочки: спасение
… – Убили мальчика. Немцы 12 июля вошли в город. Они ехали на фаэтонах, цокали копыта лошадей. А мальчик бежал по улице, услышал звон копыт; испугался, и они его застрелили.
Так начала рассказ об оккупации города Ольга Михайловна Михайлова. Таким ей запомнилось начало жизни среди врагов – жизни трудной, голодной и страшной. В 1941- м Оля закончила школу. В голове, как у всякой девушки, вились самые радужные мечты, которым не суждено было сбыться. Вместо вкусных маминых обедов – «котлеты» из картофельных очисток. Полицаи носили повестки по домам: молодежь угоняли в Германию. На смену мечтам пришла одна-единственная: чтобы все стало, как раньше, чтобы вернулась прежняя жизнь с мамой и сестренкой, обычная и такая счастливая жизнь. Без мучительного страха за близких. Без ежеминутной мысли: живы ли они еще?
Маму, Елизавету Митрофановну, красавицу и знаменитость (все знали ее, первую женщину-экскаваторщика в городе) угнали в Родаково на рытье окопов. Она бежала оттуда, потому что очень переживала за дочерей: Эмма еще мала, а у Оли слабое здоровье. Едва Елизавета Михайлова вернулась к детям, полицай Мануйлов тут же выдал ее немцам. Они пришли, забрали ее в тюрьму – да не одну. Двенадцатилетняя Эмма с плачем ухватилась за мать, и их увели вместе. Из тюрьмы вскоре перевели в концлагерь на 5 – й шахте. Узников гоняли копать окопы. Морили голодом – Эмме на всю жизнь запомнился гороховый суп с червями, – но хуже были душевные муки. Они очень переживали за Олю – у нее ведь больное сердце.
Заключенным раз в неделю выдавали 20 граммов масла. Михайловы не ели, прятали для Оли в надежде передать, когда она придет на свидание. А та, забыв обо всем, кроме тревоги за маму и сестру, просила милостыню, и все, что давали добрые люди, несла им в лагерь.
Однажды, уже в конце лета 1943- го, Ольга пришла туда и, буквально валяясь в ногах, вымаливала пропуск на свидание со своими. Смилостивились, дали. В тот день в лагерь приехала медицинская комиссия. Здоровых отбирали для отправки в Германию, а об участи отбракованных больных страшно было и задумываться. Елизавета Митрофановна, рыдая, показала им опухшую от голода, едва живую дочь. Случилось чудо: они испугались, видимо, что девчонка больна туберкулезом и заразила родственников. Михайловых выпустили из лагеря. Оля, воспользовавшись выданным ей пропуском, сумела вывести и спасти от верной смерти девушку-комсомолку Машу… Плача от счастья, мать и дочери вышли за двойное ограждение из колючей проволоки. Как бы ни было дальше – живы и вместе!
Они еще не знали, какая страшная беда миновала их, не знали, что Елизавету Митрофановну и Эмму спас, как ни дико это прозвучит, концлагерь. Если бы не перевели из переполненной тюрьмы – быть им среди тех, кого в ночь на 1 сентября вывели во двор…
А наутро была тишина
– Утром 1 сентября проснулись – тишина! – вспоминает Николай Николаевич Микулин (летом 1943 года ему было 13 лет). – Ни тебе самолетов, ни звуков стрельбы – ничего нет. И мы с мальчишками пошли потихоньку. Когда подошли к нынешней водолечебнице – вдруг… запах горелого мяса послышался, дымок откуда-то. А немцы в здании, где сейчас отдел технического обучения, устроили тюрьму. Это старинное здание, еще от Алчевского осталось. Ворота были распахнуты, мы зашли и увидели эту страшную яму. Она, вероятно, была накрыта листом, но лист уже кто-то сдвинул, и мы увидели этих несчастных, метавшихся в пламени, людей, погибших в муках страшных… Это немцы, собираясь отступать, ликвидировали заключенных. Обычно расстреливали, а тут какому-то зверю пришла такая мысль… Они собирались строить туалет, вырыли большую яму и облицевали ее кирпичом. Загнали туда людей, облили бензином, подожгли… А яма глубокая, выбраться невозможно… Вот так расправились. Ну, а мы что – мальчишки были. К тому же, насмотрелись уже, и повешенных видели, и расстрелянных… Посмотрели – и пошли себе дальше, в тюрьму. Увидели плеть – бросили ее там полицаи. Это страшная вещь. Страшно вспоминать. Представляете, вырезана из автомобильной покрышки, четырехгранник. Если таким бить – не знаю, как можно было выдержать на допросах. Потом пошли наверх. Все комнаты были переоборудованы в камеры, окна заделаны кирпичом, только оставлено отверстие в виде форточки. Там было много надписей на стенах. Но мы же дураки были молодые, понятия не имели, что это такое. Меня поразило, какими дураками оказались наши руководители партийные и общественные – не удосужились переписать все, что было на этих стенах, это так и пропало для истории…
Потом выяснилось, рассказывает Николай Николаевич, что несмотря на обманчивую тишину, немцы все-таки были в городе. Они открыли продовольственные склады и разрешали населению разбирать продукты. Изголодавшиеся люди чуть не в драку хватали масло, мясные консервы, замороженные мясные туши, хлеб… А не ведающие страха мальчишки продолжали путешествовать по улицам. Во Дворце культуры Карла Маркса обнаружили неизвестно откуда взявшийся и неведомо куда канувший штаб самообороны города.
Второго сентября тоже было тихо и спокойно. Только порой – редкие взрывы: немцы еще что-то взрывали. У склада боеприпасов мальчишки увидели офицера и солдат – немецких, разумеется.
Они готовились подорвать склад и выгоняли из домов жителей, предупреждая, что сейчас будет сильный взрыв.
И тут раздались редкие выстрелы.
– Немецкий офицер, что стоял у машины, прислушался, и вдруг как заорет: «Руди! Вилли! Ком гир!» – продолжает рассказ Николай Николаевич. – Кинулись в машину, она взревела и уехала. Это мы увидели последних немцев. И видим – идет редкая цепь наших бойцов. Поворачивает и по улице Микояна идет к нам… Идут усталые – еле бредут. Наши женщины повыбегали – зацеловали их, заобнимали: «Наши! Наши!» Соорудили из этих немецких продуктов бутерброды, вынесли на улицу – а те жадно глотают, голодные… Кто были эти первые бойцы? Во-первых, они были нерусские, горбоносые и смуглые – либо азербайджанцы, либо армяне. Оборванные, грязные, в разбитых башмаках – но с головы до ног обвешанные оружием. А командир этого отделения был русский. Такой разбитной парень! Женщины к нему пристали: «Ну, теперь вы не отступите? Вы нас не бросите?» А он: «Нет, мы теперь до Берлина дойдем!» И забавно так сказал, с ударением на первый слог, до сих пор помню…
А потом город заполнился советскими солдатами. Они шли по улицам и двигались в направлении на Дебальцево. Останавливались на улицах, разговаривали, рассказывали фронтовые новости, просили попить… К вечеру улицы опустели. А на следующий день вернулась советская власть. Практически первое, что сделали ее представители, – захоронили тех казненных.
– Две женщины в противоипритных костюмах, в противогазах извлекали тела. Приготовили гробы, расставили их на площадке – бывшем теннисном корте, выкопали огромную могилу… И стояли в ряд десятки гробов, некоторые нельзя было закрыть крышками – люди же корчились в муках, у многих так и остались согнутыми руки, ноги… Играл военный оркестр, был митинг. Собралась такая большая толпа, что, когда стали бросать землю по горсти, уже и закалывать не надо было, все руками забросали…
В братской могиле похоронены 83 человека. 83 человека, мужчины и женщины, молодые и пожилые, приняли мученическую смерть за сутки до освобождения города от оккупации.
«Выпей водички, солдатик!»
Среди тех, кого радостными криками и счастливыми слезами встречали жители города, был и семнадцатилетний Володя Голощапов. Его звали юнгой, сыном полка. К 315-й стрелковой дивизии он, можно сказать, прибился, Железнодорожное училище; куда паренек поступил перед самой войной, в 41 – м спешно эвакуировали – попросту повели пешим ходом, не очень представляя, куда. Война вносила свои коррективы, трудно было сказать, куда направляются, куда доберутся… Добрались аж до самого Сталинграда. Там эвакуация, можно сказать, кончилась. Разбежались, кто куда. Володя прибился к солдатам. Его приняли: не пропадать же пацану. Так и стал гвардейцем. Вышло так, что фронтовые пути возвратили его туда, откуда уходил с училищем. Бои за освобождение Донбасса стали первым боевым крещением «юнги», и крещением довольно серьезным. Здесь были тяжелые битвы.
А вот город Ворошиловск, наверное, ничем не запомнился бы Володе.
– Боев здесь особых не было, – разводит руками Владимир Сергеевич. – Да мы тут долго и не были: вошли – и почти сразу пошли дальше.
Однако этого недолгого времени солдатику хватило для главной в жизни встречи. Молодость есть молодость, тут и война – не помеха. В освобожденном городе он успел познакомиться с девушкой. Все было, как в песне: она напоила его водой – и парень пропал. Два часа проговорили. Даже с именем толком не разобрался: по документам – Анастасия, а так почему-то Ниной зовут… Понял только, что случилось что-то важное. Насколько важное – показала жизнь. Едва познакомившись, боец расстался со своей Ниной-Настей на семь долгих лет. Писали друг другу, раза три он сумел приехать в недолгий отпуск. Демобилизовали солдата только в 1950-м.
– Тогда я и приехал, – улыбается Владимир Сергеевич. – И с тех пор здесь. 39 лет на метзаводе отработал…
Самое удивительное – 53 года никто не знал, что в Алчевске живет освободитель города. Других чествовали, приглашали на встречи… Голощапов исправно ездил на встречи с однополчанами, в городе же – то ли из гордости, то ли из скромности – не говорил о военном прошлом. И меткомбинатовские кадровики просмотрели в личном деле Голощапова B. C. такой факт…
Словом, только празднование 60 – летия освобождения Алчевска от немецко – фашистских захватчиков все расставило на места. На воротах дома на улице Энгельса красуется табличка «Здесь живет ветеран Великой Отечественной войны». А в доме живет солдат, 2 сентября 1943 года освободителем вошедший в город. А рядом с ним – супруга. Та самая девочка, что напоила его водой.
XXX
С того сентябрьского дня прошла целая жизнь. Наши герои многое повидали, многое пережили – и радостного, и горестного. Судьбу, доставшуюся каждому из них, легкой не назовешь. Однако жалуются на что-то они значительно реже, чем те, кто помоложе. Побывав в той мясорубке, что безжалостно калечила судьбы, тела, души, они вышли из нее с желанием жить, с умением ценить каждый прожитый день, со стремлением преодолевать трудности, а не сдаваться под их тяжестью. Ольга Михайловна Михайлова, перенесшая 8-летнюю слепоту, пишет стихи – и не переставала их писать, потеряв зрение. Со здоровьем немало проблем, но она, улыбаясь, говорит: «Что ж, возраст у меня… ничего. Может; доживу до ста лет – мне многие этого желают».
Если искренние пожелания и вправду способны сбываться – жить до ста лет всем вам. Вам, ветераны. Вам, освободители и освобожденные.
Юлия Харитон
Неделя. – 2008. – № 27. – 27 августа. – С. 7.